Тяжёлый это был день – 9 Мая, вот уж точно праздник со слезами на глазах: отец пил, мама плакала, а малень­кая Галя, не понимая, каким тяжким грузом лежит ушедшая война на душах её родителей, убегала в центр села: ребёнку хотелось радости, а там играла музыка, звенели песни…

ДОЛЯ

Что такое война для простого человека? Беда – и ничего боль­ше. Галина Ивановна Поддубная родилась в год, когда не стало Сталина, и потому не знала ни липкого страха репрессий, ни бомбёжек и голода Великой Отечественной. А вот на долю её родителей, бабушек, дедушек выпало немало.

Мы сидим на кухне в её доме в Прикалаусском. Рядом с Гали­ной Ивановной палочка, на сто­ле – чёрно-белые фотографии, старые альбомы и школьная тетрадь, исписанная размаши­стым почерком.

- Почему вы решили расска­зать о том времени, о тех событиях?

- Дети мои знают, а вот вну­ки – нет. Надо, чтобы осталась память…

Несколько лет назад, когда жив был брат Алёша (Алексей Иванович Козырь), вместе они написали рассказ «Мама и папа». Нет уже героев его, но открыва­ешь тетрадь – и, словно живые, встают перед глазами и мама – певунья Мария Иосифовна, знавшая наизусть всего Тараса Шевченко, и сестра её Анастасия Иосифовна, принявшая в 1943-м, наверное, самое рискованное в своей жизни решение, и отец Иван Александрович, хлебнув­ший столько лиха и несправед­ливости, что врагу не пожелаешь, и обе бабушки Кристина Иванов­на да Меланья Нестеровна, и дедушка Александр Иосифович.

- Была у моей мамы блузка белая – красивая, из плотного шёлка, - начинает Галина Ива­новна. - Любила я, когда мама надевала её: очень она ей шла. А у той блузки была своя история…

ДУМЫ

«Маша во сне смеялась и всё же крепко держала отца за шею, а он, бравый царский есаул, щекотал её своей огромной бо­родой. У ног стоял уже повзро­слевший Иван и просил: «Татко, ну пойдём к лошадям!», а другие дети – сёстры Варя и Настя – ждали, когда же батько обратит на них внимание…

Мария резко проснулась от сильной боли. Сон пропал, стало тяжело на душе. Она об­няла четырёхлетнего Василька и села на печи. В хате было хо­лодно: стояли сильные морозы. Снегу намело много, приближа­лось Рождество. Маша тихонько слезла с печи, разгребла золу и подложила кизяков. Печь нача­ла гореть, и лёгкое тепло пошло по хате.

За стеной спали родители мужа – Меланья и Александр. Мария налила воды и поставила чугун в печь (надо сварить кар­тошки и узвару), потом села на лавку у стола и задумалась о вче­рашнем разговоре со свекровью. В животе толкнулся ребёнок – вот он-то и был предметом тяжёлого разговора. Да, отчасти свекровь права: Ивана, скорее всего, уже расстреляли, и она останется одна с двумя детьми. Тихонько заплакав, встала и пошла поло­жила кукурузных бадылок своей кормилице Зорьке, надоила немного молока для Василька.

Уже рассвело, когда во двор вышел свёкор. Увидев Машу, подошёл, попросил: «Не слушай Мелашку: может, Иван всё же вернётся из тюрьмы…»

Ивана забрали в начале августа, когда он ехал на бричке – вёз женщин с тока. Это был 1942 год. У них у всех нашли по три килограмма пшеницы в чулках. Женщин отпустили, потому что Иван взял всю вину на себя. Где он сейчас, семья точно не знала – то ли в тюрьме, то ли на фронте. Вроде как видели его на передо­вой – подвозил снаряды...»

- Он вернулся? - прерываю Галину Ивановну вопросом, ко­торый не удерживается на языке.

Она отодвигает тетрадь. Ока­зывается, да. Воевал, был ранен, тяжело контужен, его долго ле­чили в георгиевском госпитале, потом сказали семье, чтобы приезжали забирать. А как ехать? Чем платить за дорогу? Продали тёлочку, купили муки, напекли бубликов. Ими-то, бубликами, и расплачивались всю дорогу туда и обратно. Вернулся Иван в свой дом, перешагнул порог, заплакал.

- А где дом-то был?

- Почему «был»? Он и сейчас там – в Благодатном, на улице Таманской. Разрушенный почти, но есть.

- Это там всё происходило?

- Там. Ну что, читаем дальше?

РЕШЕНИЕ

«Маша покормила Василька и пошла на улицу запрягать в мажару корову: нужно было вместе с сестрой Настей ехать за соломой (у их матери Кристины Пунёвой тоже была коровёнка, а кормить стало уже нечем). Когда потихоньку тронулись в путь, встретили полицейского и двух немцев, объяснили, куда и зачем едут. Зимой 1943-го снега выпало много – в поле женщинам при­шлось слезть с мажары и везти корову за верёвку, протаптывая ей путь.

Вот и скирда… Отдышавшись, подвели корову поближе, чтобы легче грузить, и Мария воткнула вилы. Послышался стон! Сёстры испугались. Когда они медленно разгребли солому, то сначала увидели белый шёлк парашюта, а потом и белое от боли лицо лётчика. Парень был в созна­нии. Он объяснил, что сбили его ещё неделю назад – он успел катапультироваться и отползти к скирде. Раненая нога не дала возможности уйти, поэтому лёт­чик лежал и ждал или помощи, или смерти.

Сёстры отошли в сторонку – они всё плакали и думали, что теперь делать. Наконец Настя, которая была старшей, решила: из дна мажары вынули одну до­ску (чтобы лётчик мог дышать), уложили парня, сверху парашют и засыпали соломой. В село въез­жали перед самыми сумерками, улицы были пустынны…

Узнав, какой груз привезли ей дочери, мать, старая Христя (Кристина Ивановна), всплеснула руками и побежала греть воду и готовить тряпки. Рану, которая уже гноилась, промыли солью, парня покормили и спрятали в подпечье, парашют отнесли в большую яму под амбаром. Уже ночью Маша вышла на улицу и на воротах сажей нарисовала крест».

- Почему крест? - опять не удерживаюсь от вопроса.

- Это значит, что в доме тиф, -объясняет Галина Ивановна. - И это значит, что полицейские и немцы в такой дом не зайдут: побоятся.

- Маша осталась ночевать у мамы?

- Да. Идти домой было нельзя: комендантский час.

МИРА!

«Поутру Мария вернулась до-мой. Узнав о происшествии, Ме­ланья собралась к свахе. Она была бабкой (так в старину назы­вали лекарей) – лечила не только сглаз и золотуху, но и всякие дру­гие болячки. Рана Васи (лётчика звали Василием Теряевым, и был он из Ростовской области) испуга­ла даже опытную Меланью: нога опухла и почернела.

Бабка заварила какой-то травы, дала выпить Василию и, когда он уснул, приступила к делу: опу­стила нож в кипяток, подержала над огнём и стала быстрыми движениями счищать с ноги почер­невшую обмороженную плоть, словно кожуру картошки. Она делала это, пока не пошла кровь. После засыпала рану солью и перевязала.

Двое суток лётчик метался в бреду. Он приходил в себя, его поили сонным отваром – и он вновь погружался в небытие. Рану мазали мазями на травах, меняли повязку. Болезнь отсту­пала медленно…

Когда фашистов прогнали, Василия забрали в госпиталь. (Парашют его остался и в хозяйстве потом не раз ещё пригодился. Именно из этой плотной шёл­ковой ткани была сшита блузка Марии Иосифовны.) А в 1956 году лётчик приехал вместе со своими двумя детьми. И гостин­цы привёз – четыре большие красивые шали, каждая перели­валась всеми цветами радуги. Да лишь три из его спасительниц накинули их на плечи: старая Христя умерла уже».

Галина Ивановна закрывает тетрадь. Когда её отец вернулся домой, он долго восстанавливал здоровье. Бабушка Меланья ле­чила его травами, и со временем глухота в одном ухе прошла, но всю жизнь Ивана мучили силь­ные головные боли. Однако ещё сильнее была боль душевная.

- После войны отец работал в колхозе. А в 1944-м на него при­шла похоронка… Словно страна поставила на нём точку. И боль­ше ничего – ни военного билета, ни реабилитации. Трое старших братьев Пантелей, Гавриил и Василий и вовсе не вернулись с фронта.

На всех получили похоронки старые Меланья и Александр и всё равно до самой смерти жда­ли их, своих любимых, родных, своих мальчиков.

Говорят, пословица недаром молвится. От веку так было: кому война, а кому мать родна. Простым людям война никогда не была матерью: приносила она им не деньги, а одни лишь мо­гильные кресты. На протяжении многих лет, когда мы, журналисты районки, встречались с бывши­ми фронтовиками, задавали им один и тот же вопрос: «Чего вы желаете нынешнему молодому поколению?» И всегда получали один и тот же ответ: «Мира! Мы желаем вам никогда не знать войны».

• Печаль 0
• Радость 0
• Гнев 0
• Удивление 0
• Восторг 0